Конец прекрасной эпохи

Опубликовано в Стихотворения и поэмы

      Потому что искусство поэзии требует слов,
      я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
      второсортной державы, связавшейся с этой, -
      не желая насиловать собственный мозг,
      сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
      за вечерней газетой.

      Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
      в этих грустных краях, чей эпиграф -- победа зеркал,
      при содействии луж порождает эффект изобилья.
      Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
      Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя, --
      это чувство забыл я.

      В этих грустных краях вс? рассчитано на зиму: сны,
      стены тюрем, пальто; туалеты невест -- белизны
      новогодней, напитки, секундные стрелки.
      Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
      пуританские нравы. Бель?. И в руках скрипачей --
      деревянные грелки.

      Этот край недвижим. Представляя объем валовой
      чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
      вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
      Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
      Даже стулья плетеные держатся здесь
      на болтах и на гайках.

      Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
      немота вынуждает нас как бы к созданью своих
      этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
      Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
      свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
      Кочет внемлет курантам.

      Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
      к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
      видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
      И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
      но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут --
      тут конец перспективы.

      То ли карту Европы украли агенты властей,
      то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
      чересчур далека. То ли некая добрая фея
      надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
      Сам себе наливаю кагор -- не кричать же слугу --
      да чешу котофея...

      То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
      то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
      Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
      паровоз с кораблем -- все равно не сгоришь от стыда:
      как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
      колесо паровоза.

      Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
      Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
      обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
      как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
      но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
      продырявленным вправе.

      Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
      времена, неспособные в общей своей слепоте
      отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
      Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
      Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
      чтоб спросить с тебя, Рюрик.

      Зоркость этих времен -- это зоркость к вещам тупика.
      Не по древу умом растекаться пристало пока,
      но плевком по стене. И не князя будить -- динозавра.
      Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
      Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
      да зеленого лавра.

      декабрь 1969


Случайное фото

Иосиф Бродский