"Сумерки. Снег. Тишина. Весьма тихо..."

      Сумерки. Снег. Тишина. Весьма
      тихо. Аполлон вернулся на Демос.
      Сумерки, снег, наконец, сама
      тишина -- избавит меня, надеюсь,
      от необходимости -- прости за дерзость --
      объяснять самый факт письма.

      Праздники кончились -- я не дам
      соврать своим рифмам. Остатки влаги
      замерзают. Небо белей бумаги
      розовеет на западе, словно там
      складывают смятые флаги,
      разбирают лозунги по складам.

      Эти строчки, в твои персты
      попав (когда все в них уразумеешь
      ты), побелеют, поскольку ты
      на слово и на глаз не веришь.
      И ты настолько порозовеешь,
      насколько побелеют листы.

      В общем, в словах моих новизны
      хватит, чтоб не скучать сороке.
      Пестроту июля, зелень весны
      осень превращает в черные строки,
      и зима читает ее упреки
      и зачитывает до белизны.

      Вот и метель, как в лесу игла,
      гудит. От Бога и до порога
      бело. Ни запятой, ни слога.
      И это значит: ты все прочла.
      Стряхивать хлопья опасно, строго
      говоря, с твоего чела.

      Нету -- письма. Только крик сорок,
      не понимающих дела почты.
      Но белизна вообще залог
      того, что под ней хоронится то, что
      превратится впоследствии в почки, в точки,
      в буйство зелени, в буквы строк.

      Пусть не бессмертие -- перегной
      вберет меня. Разница только в поле
      сих существительных. В нем тем боле
      нет преимущества передо мной.
      Радуюсь, встретив сороку в поле,
      как завидевший берег Ной.

      Так утешает язык певца,
      превосходя само? природу,
      свои окончания без конца
      по падежу, по числу, по роду
      меняя, Бог знает кому в угоду,
      глядя в воду глазами пловца.

      1966