Р. М. Рильке: "Орфей. Эвридика. Гермес" (пер. К. Богатырева)

      То были душ причудливые копи...
      Рудой серебряною шли они --
      прожилками сквозь тьму. Между корнями
      ключом забила кровь навстречу людям
      и тьма нависла тяжестью порфира.
      Все остальное было черным сплошь.

      Здесь были скалы,
      и призрачные рощи, и мосты над бездной,
      и тот слепой огромный серый пруд,
      что над своим далеким дном повис,
      как ливневое небо над землею.
      А меж лугов застенчиво мерцала
      полоской бледной узкая тропа.

      И этою тропою шли они.

      Нетерпелив был стройный тихий муж,
      в накидке синей шедший впереди.
      Его шаги глотали, не жуя,
      куски тропы огромные, а руки,
      как гири, висли под каскадом складок,
      не помня ничего о легкой лире,
      что с левою его рукой срослась,
      как с розою ползучей ветвь оливы.
      Он в чувствах ощущал своих разлад,
      как пес, он взглядом забегал вперед
      и возвращался, чтоб умчаться снова
      и ждать у поворота вдалеке, --
      но слух его, как запах, отставал.
      Порой ему казалось, что вот-вот
      он слухом прикоснется к тем двоим,
      что вслед за ним взбираются по скату.
      И все же это было только эхом
      его шагов и дуновеньем ветра.
      Он громко убеждал себя: "Идут!"
      Но слышал только собственный свой голос.
      Они идут, конечно. Только оба
      идут ужасно медленно. О если б
      он обернуться мог -- (но ведь оглядка
      была бы равносильна разрушенью
      свершающегося), -- он увидал бы,
      что оба тихо следуют за ним:

      он -- бог походов и посланий дальних
      с дорожным шлемом над открытым взглядом,
      с жезлом в руке, слегка к бедру прижатой,
      и хлопающими у ног крылами.
      Его другой руке дана -- она.

      Она -- любимая столь, что из лиры
      одной шел плач всех плакальщиц на свете,
      что создан был из плача целый мир,
      в котором было все -- луга и лес,
      поля и звери, реки и пути,
      все было в этом мире плача -- даже
      ходило солнце вкруг него, как наше.
      и небо с искаженными звездами.
      Она -- любимая столь...
      И шла она, ведомая тем богом,
      о длинный саван часто спотыкаясь,
      шла терпеливо, кротко и неровно,
      как будущая мать в себя уставясь,
      не думая о впереди шагавшем
      и о дороге, восходящей к жизни,
      Она ушла в себя, где смерть, как плод,
      ее переполняла.
      Как плод, что полон сладостью и тьмою,
      она была полна великой смертью,
      ей чуждой столь своею новизной.

      В ней девственность как будто возродилась
      и прежний страх. Был пол ее закрыт,
      как закрываются цветы под вечер,
      а руки так забыли обрученье,
      что даже бога легкого касанье --
      едва заметное прикосновенье --
      ей, словно вольность, причиняло боль.

      Она теперь была уже не той,
      что у певца светло звенела в песнях,
      не ароматным островком на ложе,
      не собственностью мужа своего, --
      но, распустившись золотом волос,
      она запасы жизни расточила
      и отдалась земле, как падший дождь.

      И превратилась в корень.

      И когда
      внезапно бог ее остановил
      и с горечью сказал: "Он обернулся!",
      она спросила вчуже тихо: "Кто?"

      А впереди у выхода наружу
      темнел на фоне светлого пятна
      неразличимый кто-то. Он стоял
      и видел, как на узенькой тропе
      застыл с печальным ликом бог походов,
      как молча повернулся он, чтоб снова
      последовать за той, что шла назад,
      о длинный саван часто спотыкаясь,
      шла -- терпеливо, кротко и неровно...

      * Перевод с немецкого К. Богатырева

      (c) К. Богатырев (наследники, перевод), 1997.