"Мужчина, засыпающий один..."

 1

      Мужчина, засыпающий один,
      ведет себя как женщина. А стол
      ведет себя при этом как мужчина.
      Лишь Муза нарушает карантин
      и как бы устанавливает пол
      присутствующих. В этом и причина
      ее визитов в поздние часы
      на снежные Суворовские дачи
      в районе приполярной полосы.
      Но это лишь призыв к самоотдаче.

      2

      Умеющий любить, умеет ждать
      и призракам он воли не дает.
      Он рано по утрам встает.
      Он мог бы и попозже встать,
      но это не по правилам. Встает
      он с петухами. Призрак задает
      от петуха, конечно, деру. Дать
      его легко от петуха. И ждать
      он начинает. Корму задает
      кобыле. Отправляется достать
      воды, чтобы телятам дать.
      Дрова курочит. И, конечно, ждет.
      Он мог бы и попозже встать.
      Но это ему призрак не дает
      разлеживаться. И петух дает
      приказ ему от сна восстать.
      Он из колодца воду достает.
      Кто напоит, не захоти он встать.
      И призрак исчезает. Но под стать
      ему день ожиданья настает.
      Он ждет, поскольку он умеет ждать.
      Вернее, потому что он встает.
      Так, видимо, приказывая встать,
      знать о себе любовь ему дает.
      Он ждет не потому, что должен встать
      чтоб ждать, а потому, что он дает
      любить всему, что в нем встает,
      когда уж невозможно ждать.

      3

      Мужчина, засыпающий один,
      умеет ждать. Да что и говорить.
      Он пятерней исследует колтуны.
      С летучей мышью, словно Аладдин,
      бредет в гумно он, чтоб зерно закрыть.
      Витийствует с пипеткою фортуны
      из-за какой-то капли битый час.
      Да мало ли занятий. Отродясь
      не знал он скуки. В детстве иногда
      подсчитывал он птичек на заборе.
      Теперь он (о не бойся, не года) --
      теперь шаги считает, пальцы рук,
      монетки в рукавице, а вокруг
      снежок кружится, склонный к Терпсихоре.

      Вот так он ждет. Вот так он терпит. А?
      Не слышу: кто-то слабо возражает?
      Нет, Муз он отродясь не обижает.
      Он просто шутит. Шутки не беда.
      На шутки тоже требуется время.
      Пока состришь, пока произнесешь,
      пока дойдет. Да и в самой системе,
      в системе звука часики найдешь.
      Они беззвучны. Тем-то и хорош
      звук речи для него. Лишь ветра вой
      барьер одолевает звуковой.
      Умеющий любить, он, бросив кнут,
      умеет ждать, когда глаза моргнут,
      и говорить на языке минут.

      Вот так он говорит со сквозняком.
      Умеющий любить на циферблат
      с теченьем дней не только языком
      становится похож, но, в аккурат
      как под стеклом, глаза под козырьком.
      По сути дела взгляд его живой
      отверстие пружины часовой.
      Заря рывком из грязноватых туч
      к его глазам вытаскивает ключ.
      И мозг, сжимаясь, гонит по лицу
      гримасу боли -- впрямь по образцу
      секундной стрелки. Судя по глазам,
      себя он останавливает сам,
      старея не по дням, а по часам.

      4

      Влюбленность, ты похожа на пожар.
      А ревность -- на не знающего где
      горит и равнодушного к воде
      брандмейстера. И он, как Абеляр,
      карабкается, собственно, в огонь.
      Отважно не щадя своих погон,
      в дыму и, так сказать, без озарений.
      Но эта вертикальность устремлений,
      о ревность, говорю тебе, увы,
      сродни -- и продолжение -- любви,
      когда вот так же, не щадя погон,
      и с тем же равнодушием к судьбе
      забрасываешь лютню на балкон,
      чтоб Мурзиком взобраться по трубе.

      Высокие деревья высоки
      без посторонней помощи. Деревья
      не станут с ним и сравнивать свой рост.
      Зима, конечно, серебрит виски,
      морозный кислород бушует в плевре,
      скворешни отбиваются от звезд,
      а он -- от мыслей. Шевелится сук,
      который оседлал он. Тот же звук
      -- скрипучий -- издают ворота.
      И застывает он вполоборота
      к своей деревне, остальную часть
      себя вверяет темноте и снегу,
      невидимому лесу, бегу
      дороги, предает во власть
      Пространства. Обретают десны
      способность переплюнуть сосны.
      Ты, ревность, только выше этажом.
      А пламя рвется за пределы крыши.
      И это -- нежность. И гораздо выше.
      Ей только небо служит рубежом.
      А выше страсть, что смотрит с высоты
      бескрайней, на пылающее зданье.
      Оно уже со временем на ты.
      А выше только боль и ожиданье.
      И дни -- внизу, и ночи, и звезда.
      Все смешано. И, видно, навсегда.
      Под временем... Так мастер этикета,
      умея ждать, он (бес его язви)
      венчает иерархию любви
      блестящей пирамидою Брегета.

      Поет в хлеву по-зимнему петух.
      И он сжимает веки все плотнее.
      Когда-нибудь ему изменит слух
      иль просто Дух окажется сильнее.
      Он не услышит кукареку, нет,
      и милый призрак не уйдет. Рассвет
      наступит. Но на этот раз
      он не захочет просыпаться. Глаз
      не станет протирать. Вдвоем навеки,
      они уж будут далеки от мест,
      где вьется снег и замерзают реки.

      1965