Одной поэтессе

      Я заражен нормальным классицизмом.
      А вы, мой друг, заражены сарказмом.
      Конечно, просто сделаться капризным,
      по ведомству акцизному служа.
      К тому ж, вы звали этот век железным.
      Но я не думал, говоря о разном,
      что, зараженный классицизмом трезвым,
      я сам гулял по острию ножа.

      Теперь конец моей и вашей дружбе.
      Зато -- начало многолетней тяжбе.
      Теперь и вам продвинуться по службе
      мешает Бахус, но никто другой.
      Я оставляю эту ниву тем же,
      каким взошел я на нее. Но так же
      я затвердел, как Геркуланум в пемзе.
      И я для вас не шевельну рукой.

      Оставим счеты. Я давно в неволе.
      Картофель ем и сплю на сеновале.
      Могу прибавить, что теперь на воре
      уже не шапка -- лысина горит.
      Я эпигон и попугай. Не вы ли
      жизнь попугая от себя скрывали?
      Когда мне вышли от закона "вилы",
      я вашим прорицаньем был согрет.

      Служенье Муз чего-то там не терпит.
      Зато само обычно так торопит,
      что по рукам бежит священный трепет,
      и несомненна близость Божества.
      Один певец подготовляет рапорт,
      другой рождает приглушенный ропот,
      а третий знает, что он сам -- лишь рупор,
      и он срывает все цветы родства.

      И скажет смерть, что не поспеть сарказму
      за силой жизни. Проницая призму,
      способен он лишь увеличить плазму.
      Ему, увы, не озарить ядра.
      И вот, столь долго состоя при Музах,
      я отдал предпочтенье классицизму,
      хоть я и мог, как старец в Сиракузах,
      взирать на мир из глубины ведра.

      Оставим счеты. Вероятно, слабость.
      Я, предвкушая ваш сарказм и радость,
      в своей глуши благословляю разность:
      жужжанье ослепительной осы
      в простой ромашке вызывает робость.
      Я сознаю, что предо мною пропасть.
      И крутится сознание, как лопасть
      вокруг своей негнущейся оси.

      Сапожник строит сапоги. Пирожник
      сооружает крендель. Чернокнижник
      листает толстый фолиант. А грешник
      усугубляет, что ни день, грехи.
      Влекут дельфины по волнам треножник,
      и Аполлон обозревает ближних --
      в конечном счете, безгранично внешних.
      Шумят леса, и небеса глухи.

      Уж скоро осень. Школьные тетради
      лежат в портфелях. Чаровницы, вроде
      вас, по утрам укладывают пряди
      в большой пучок, готовясь к холодам.
      Я вспоминаю эпизод в Тавриде,
      наш обоюдный интерес к природе,
      всегда в ее дикорастущем виде,
      и удивляюсь, и грущу, мадам.

      август -- сентябрь 1965, Норенская