Часть речи (цикл из 20 стихов)

Опубликовано в Стихотворения и поэмы

      1975 - 1976

    Следующие 20 стихотворений объединены в цикл "Часть речи" - С. В.
x x x

      Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
      дорогой, уважаемый, милая, но неважно
      даже кто, ибо черт лица, говоря
      откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
      и ничей верный друг вас приветствует с одного
      из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
      я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
      и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
      поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
      в городке, занесенном снегом по ручку двери,
      извиваясь ночью на простыне --
      как не сказано ниже по крайней мере --
      я взбиваю подушку мычащим "ты"
      за морями, которым конца и края,
      в темноте всем телом твои черты,
      как безумное зеркало повторяя.

      1975 -- 1976
x x x


      Север крошит металл, но щадит стекло.
      Учит гортань проговаривать "впусти".
      Холод меня воспитал и вложил перо
      в пальцы, чтоб их согреть в горсти.

      Замерзая, я вижу, как за моря
      солнце садится и никого кругом.
      То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
      закругляется под каблуком.

      И в гортани моей, где положен смех
      или речь, или горячий чай,
      все отчетливей раздается снег
      и чернеет, что твой Седов, "прощай".

      1975 -- 1976
x x x


      Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
      под него ложащуюся, точно под татарву.
      Узнаю этот лист, в придорожную грязь
      падающий, как обагренный князь.
      Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
      деревянного дома в чужой земле,
      что гуся по полету, осень в стекле внизу
      узнает по лицу слезу.
      И, глаза закатывая к потолку,
      я не слово о номер забыл говорю полку,
      но кайсацкое имя язык во рту
      шевелит в ночи, как ярлык в Орду.

      1975
x x x


      Это -- ряд наблюдений. В углу -- тепло.
      Взгляд оставляет на вещи след.
      Вода представляет собой стекло.
      Человек страшней, чем его скелет.

      Зимний вечер с вином в нигде.
      Веранда под натиском ивняка.
      Тело покоится на локте,
      как морена вне ледника.

      Через тыщу лет из-за штор моллюск
      извлекут с проступившем сквозь бахрому
      оттиском "доброй ночи" уст,
      не имевших сказать кому.

      1975 -- 1976
x x x


      Потому что каблук оставляет следы -- зима.
      В деревянных вещах замерзая в поле,
      по прохожим себя узнают дома.
      Что сказать ввечеру о грядущем, коли
      воспоминанья в ночной тиши
      о тепле твоих -- пропуск -- когда уснула,
      тело отбрасывает от души
      на стену, точно тень от стула
      на стену ввечеру свеча,
      и под скатертью стянутым к лесу небом
      над силосной башней, натертый крылом грача
      не отбелишь воздух колючим снегом.

      1975 -- 1976
x x x


      Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
      плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
      налетают порывы резкого ветра. Голос
      старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
      Низвергается дождь: перекрученные канаты
      хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
      Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
      как соленый язык за выбитыми зубами.
      Одичавшее сердце все еще бьется за два.
      Каждый охотник знает, где сидят фазаны, -- в лужице под лежачим.
      За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
      как сказуемое за подлежащим.

      1975 -- 1976
x x x


      Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
      серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
      и отсюда -- все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
      вьющийся между ними, как мокрый волос,
      если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
      раковина ушная в них различит не рокот,
      но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
      кипящий на керосинке, максимум -- крики чаек.
      В этих плоских краях то и хранит от фальши
      сердце, что скрыться негде и видно дальше.
      Это только для звука пространство всегда помеха:
      глаз не посетует на недостаток эха.

      1975
x x x


      Что касается звезд, то они всегда.
      То есть, если одна, то за ней другая.
      Только так оттуда и можно смотреть сюда:
      вечером, после восьми, мигая.
      Небо выглядит лучше без них. Хотя
      освоение космоса лучше, если
      с ними. Но именно не сходя
      с места, на голой веранде, в кресле.
      Как сказал, половину лица в тени
      пряча, пилот одного снаряда,
      жизни, видимо, нету нигде, и ни
      на одной из них не задержишь взгляда.

      1975
x x x


      В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
      мостовая блестит, как чешуя на карпе,
      на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
      и чугунный лес скучает по пылкой речи.
      Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
      проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
      вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
      но никто не сходит больше у стадиона.
      Настоящий конец войны -- это на тонкой спинке
      венского стула платье одной блондинки,
      да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
      уносящей жизни на Юг в июле.

      1975, Мюнхен
x x x


      Около океана, при свете свечи; вокруг
      поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
      Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
      дотянуться желающих до бесценной.
      Упадая в траву, сова настигает мышь,
      беспричинно поскрипывают стропила.
      В деревянном городе крепче спишь,
      потому что снится уже только то, что было.
      Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
      профиль стула, тонкая марля вяло
      шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
      как сползающее одеяло.

      1975
x x x


      Ты забыла деревню, затерянную в болотах
      залесенной губернии, где чучел на огородах
      отродясь не держат -- не те там злаки,
      и доро'гой тоже все гати да буераки.
      Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
      а как жив, то пьяный сидит в подвале,
      либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
      говорят, калитку, не то ворота.
      А зимой там колют дрова и сидят на репе,
      и звезда моргает от дыма в морозном небе.
      И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
      да пустое место, где мы любили.

      1975
x x x


      Тихотворение мое, мое немое,
      однако, тяглое -- на страх поводьям,
      куда пожалуемся на ярмо и
      кому поведаем, как жизнь проводим?
      Как поздно заполночь ища глазунию
      луны за шторою зажженной спичкою,
      вручную стряхиваешь пыль безумия
      с осколков желтого оскала в писчую.
      Как эту борзопись, что гуще патоки,
      там не размазывай, но с кем в колене и
      в локте хотя бы преломить, опять-таки,
      ломоть отрезанный, тихотворение?

      1975 -- 1976
x x x


      Темно-синее утро в заиндевевшей раме
      напоминает улицу с горящими фонарями,
      ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
      толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
      Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
      сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
      что до черной доски, от которой мороз по коже,
      так и осталась черной. И сзади тоже.
      Дребезжащий звонок серебристый иней
      преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
      все оказалось правдой и в кость оделось;
      неохота вставать. Никогда не хотелось.

      1975 -- 1976
x x x


      С точки зрения воздуха, край земли
      всюду. Что, скашивая облака,
      совпадает -- чем бы не замели
      следы -- с ощущением каблука.
      Да и глаз, который глядит окрест,
      скашивает, что твой серп, поля;
      сумма мелких слагаемых при перемене мест
      неузнаваемее нуля.
      И улыбка скользнет, точно тень грача
      по щербатой изгороди, пышный куст
      шиповника сдерживая, но крича
      жимолостью, не разжимая уст.

      1975 -- 1976
x x x


      Заморозки на почве и облысенье леса,
      небо серого цвета кровельного железа.
      Выходя во двор нечетного октября,
      ежась, число округляешь до "ох ты бля".
      Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
      потому что как в поисках милой всю-то
      ты проехал вселенную, дальше вроде
      нет страницы податься в живой природе.
      Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
      проницаемой стужей снаружи, отсюда -- взглядом,
      за бугром в чистом поле на штабель слов
      пером кириллицы наколов.

      1975 -- 1976

      * Ранний вариант последних двух строк: "наколов на буквы пером слова, / как сложенные в штабеля дрова". -- С. В.
x x x


      Всегда остается возможность выйти из дому на
      улицу, чья коричневая длина
      успокоит твой взгляд подъездами, худобою
      голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
      На пустой голове бриз шевелит ботву,
      и улица вдалеке сужается в букву "У",
      как лицо к подбородку, и лающая собака
      вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
      Улица. Некоторые дома
      лучше других: больше вещей в витринах;
      и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
      то, во всяком случае, не внутри них.

      1975 -- 1976
x x x


      Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
      прежде доброго злака маячит плевел.
      Можно сказать, что на Юге в полях уже
      высевают сорго -- если бы знать, где Север.
      Земля под лапкой грача действительно горяча;
      пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
      зажмурившись от слепящего солнечного луча,
      видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
      беготню в коридоре, эмалированный таз,
      человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
      и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
      но обмякшее тело и лужу крови.

      1975 -- 1976
x x x


      Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
      западного на восточный, когда замерзшая ветка
      перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
      и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
      В полдень можно вскинуть ружью и выстрелить в то, что в поле
      кажется зайцем, предоставляя пуле
      увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
      пишущим эти строки пером и тем, что
      оставляет следы. Иногда голова с рукою
      сливаются, не становясь строкою,
      но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
      подставляя ухо, как часть кентавра.

      1975 -- 1976
x x x


      ...и при слове "грядущее" из русского языка
      выбегают черные мыши и всей оравой
      отгрызают от лакомого куска
      памяти, что твой сыр дырявой.
      После стольких лет уже безразлично, что
      или кто стоит у окна за шторой,
      и в мозгу раздается не земное "до",
      но ее шуршание. Жизнь, которой,
      как дареной вещи, не смотрят в пасть,
      обнажает зубы при каждой встрече.
      От всего человека вам остается часть
      речи. Часть речи вообще. Часть речи.

      1975
x x x


      Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
      За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
      Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это --
      города, человеков, но для начала -- зелень.
      Стану спать не раздевшись или читать с любого
      места чужую книгу, покамест остатки года,
      как собака, сбежавшая от слепого,
      переходят в положенном месте асфальт.
      Свобода --
      это когда забываешь отчество у тирана,
      а слюна во рту слаще халвы Шираза,
      и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
      ничего не каплет из голубого глаза.

      1975


Случайное фото

Иосиф Бродский