Письмо в академию

      Как это ни провинциально, я
      настаиваю, что существуют птицы
      с пятьюдесятью крыльями. Что есть
      пернатые крупней, чем самый воздух,
      питающиеся просом лет
      и падалью десятилетий.
      Вот почему их невозможно сбить
      и почему им негде приземлиться.
      Их приближенье выдает их звук -
      совместный шум пятидесяти крыльев,
      размахом каждое в полнеба, и
      вы их не видите одновременно.
      Я называю их про себя "углы".
      В их опереньи что-то есть от суммы комнат,
      от суммы городов, куда меня
      забрасывало. Это сходство
      снижает ихнюю потусторонность.
      Я вглядываюсь в их черты без страха:
      в мои пятьдесят три их клювы
      и когти - стершиеся карандаши, а не
      угроза печени, а языку - тем паче.
      Я - не пророк, они - не серафимы.
      Они гнездятся там, где больше места,
      чем в этом или в том конце
      галактики. Для них я - точка,
      вершина острого или тупого -
      в зависимости от разворота крыльев -
      угла. Их появление сродни
      вторженью клинописи в воздух. Впрочем,
      они сужаются, чтобы спуститься,
      а не наоборот -- не то, что буквы.
      "Там, наверху", как персы говорят,
      углам надоедает расширяться
      и тянет сузиться. Порой углы,
      как веер складываясь, градус в градус,
      дают почувствовать, что их вниманье к вашей
      кончающейся жизни есть рефлекс
      самозащиты: бесконечность тоже,
      я полагаю, уязвима (взять
      хоть явную нехватку в трезвых
      исследователях). Большинство в такие
      дни восставляют перпендикуляры,
      играют циркулем или, напротив, чертят
      пером зигзаги в стиле громовержца.
      Что до меня, произнося "отбой",
      я отворачиваюсь от окна
      и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.

      1993