"Я пепел посетил. Ну да, чужой..."

      Я пепел посетил. Ну да, чужой.
      Но родственное что-то в нем маячит,
      хоть мы разделены такой межой...
      Нет, никаких алмазов он не прячет.
      Лишь сумерки ползли со всех сторон.
      Гремел трамвай. А снег блестел в полете.
      Но, падая на пепел, таял он,
      как таял бы, моей коснувшись плоти.
      Неужто что-то тлело там, внизу,
      хотя дожди и ветер все сметали.
      Но пепел замирает на весу,
      но слишком далеко не улетает.
      Ну да, в нем есть не то что связь, но нить,
      какое-то неясное старанье
      уже не суть, но признак сохранить.
      И слышно то же самое желанье
      в том крике инвалида "Эй, сынок". --
      Среди развалин требуется помощь
      увлекшемуся поисками ног,
      не видящему снега. Полночь, полночь.
      Вся эта масса, ночь -- теперь вдвойне
      почувствовать, поверить заставляют:
      иные не горят на том огне,
      который от других не оставляет
      не только половины существа,
      другую подвергая страшным мукам,
      но иногда со смертью естества
      разделаться надеется и с духом.
      Иные же сгорают. И в аду,
      оставшемся с оставленною властью,
      весь век сопротивляются дождю,
      который все их смешивает с грязью.
      Но пепел с пеплом многое роднит.
      Роднит бугры блестящий снег над ними.
      Увековечат мрамор и гранит
      заметившего разницу меж ними.
      Но правда в том, что если дождь идет,
      нисходит ночь, потом заря бледнеет,
      и свет дневной в развалинах встает,
      а на бугре ничто не зеленеет,
      -- то как же не подумать вдруг о том,
      подумать вдруг, что если умирает,
      подумать вдруг, что если гибнет дом,
      вернее -- если человек сгорает,
      и все уже пропало: грезы, сны,
      и только на трамвайном повороте
      стоит бугор -- и нет на нем весны --
      то пепел возвышается до плоти.
      Я пепел посетил. Бугор тепла
      безжизненный. Иначе бы -- возникла...
      Трамвай прогрохотал из-за угла.
      Мелькнул огонь. И снова все затихло.
      Да, здесь сгорело тело, существо.
      Но только ночь угрюмо шепчет в ухо,
      что этот пепел спрятал дух его,
      а этот ужас -- форма жизни духа.

      1960-е