Лагуна

      I

      Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
      толкуют в холле о муках крестных;
      пансион "Аккадемиа" вместе со
      всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
      телевизора; сунув гроссбух под локоть,
      клерк поворачивает колесо.

      II

      И восходит в свой номер на борт по трапу
      постоялец, несущий в кармане граппу,
      совершенный никто, человек в плаще,
      потерявший память, отчизну, сына;
      по горбу его плачет в лесах осина,
      если кто-то плачет о нем вообще.

      III

      Венецийских церквей, как сервизов чайных,
      слышен звон в коробке из-под случайных
      жизней. Бронзовый осьминог
      люстры в трельяже, заросшем ряской,
      лижет набрякший слезами, лаской,
      грязными снами сырой станок.

      IV

      Адриатика ночью восточным ветром
      канал наполняет, как ванну, с верхом,
      лодки качает, как люльки; фиш,
      а не вол в изголовьи встает ночами,
      и звезда морская в окне лучами
      штору шевелит, покуда спишь.

      V

      Так и будем жить, заливая мертвой
      водой стеклянной графина мокрый
      пламень граппы, кромсая леща, а не
      птицу-гуся, чтобы нас насытил
      предок хордовый Твой, Спаситель,
      зимней ночью в сырой стране.

      VI

      Рождество без снега, шаров и ели,
      у моря, стесненного картой в теле;
      створку моллюска пустив ко дну,
      пряча лицо, но спиной пленяя,
      Время выходит из волн, меняя
      стрелку на башне -- ее одну.

      VII

      Тонущий город, где твердый разум
      внезапно становится мокрым глазом,
      где сфинксов северных южный брат,
      знающий грамоте лев крылатый,
      книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
      в плеске зеркал захлебнуться рад.

      VIII

      Гондолу бьет о гнилые сваи.
      Звук отрицает себя, слова и
      слух; а также державу ту,
      где руки тянутся хвойным лесом
      перед мелким, но хищным бесом
      и слюну леденит во рту.

      IX

      Скрестим же с левой, вобравшей когти,
      правую лапу, согнувши в локте;
      жест получим, похожий на
      молот в серпе, -- и, как чорт Солохе,
      храбро покажем его эпохе,
      принявшей образ дурного сна.

      X

      Тело в плаще обживает сферы,
      где у Софии, Надежды, Веры
      и Любви нет грядущего, но всегда
      есть настоящее, сколь бы горек
      не был вкус поцелуев эбре' и гоек,
      и города, где стопа следа

      XI

      не оставляет -- как челн на глади
      водной, любое пространство сзади,
      взятое в цифрах, сводя к нулю --
      не оставляет следов глубоких
      на площадях, как "прощай" широких,
      в улицах узких, как звук "люблю".

      XII

      Шпили, колонны, резьба, лепнина
      арок, мостов и дворцов; взгляни на-
      верх: увидишь улыбку льва
      на охваченной ветров, как платьем, башне,
      несокрушимой, как злак вне пашни,
      с поясом времени вместо рва.

      XIII

      Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
      лицом, сравнимым во тьме со снятым
      с безымянного пальца кольцом, грызя
      ноготь, смотрит, объят покоем,
      в то "никуда", задержаться в коем
      мысли можно, зрачку -- нельзя.

      XIV

      Там, за нигде, за его пределом
      -- черным, бесцветным, возможно, белым --
      есть какая-то вещь, предмет.
      Может быть, тело. В эпоху тренья
      скорость света есть скорость зренья;
      даже тогда, когда света нет.

      1973