Памяти Т. Б.

Опубликовано в Стихотворения и поэмы

      1

      Пока не увяли цветы и лента
      еще не прошла через известь лета,
      покуда черна и вольна цыганить,
      ибо настолько длинна, что память
      моя, как бы внемля ее призыву,
      потянет ее, вероятно, в зиму, --

      2

      прими от меня эту рифмо-лепту,
      которая если пройдет сквозь Лету,
      то потому что пошла с тобою,
      опередившей меня стопою;
      и это будет тогда, подруга,
      твоя последняя мне услуга.

      3

      Вот уж не думал увидеть столько
      роз; это -- долг, процент, неустойка
      лета тому, кто бесспорно должен
      сам бы собрать их в полях, но дожил
      лишь до цветенья, а им оставил
      полную волю в трактовке правил.

      4

      То-то они тут и спят навалом.
      Ибо природа честна и в малом,
      если дело идет о боли
      нашей; однако, не в нашей воле
      эти мотивы назвать благими;
      смерть -- это то, что бывает с другими.

      5

      Смерть -- это то, что бывает с другими.
      Даже у каждой пускай богини
      есть фавориты в разряде смертных,
      точно известно, что вовсе нет их
      у Персефоны; а рябь извилин
      тем доверяет, чей брак стабилен.

      6

      Все это помнить, пока есть сила,
      пока все это свежо и сыро,
      пока оболочка твоя, -- вернее,
      прощанье с ней для меня больнее,
      чем расставанье с твоей душою,
      о каковой на себя с большою

      7

      радостью Бог -- о котором после,
      будет ли то Магомет, Христос ли,
      словом сама избрала кого ты
      раньше, при жизни -- возьмет заботы
      о несомненном грядущем благе --
      пока сосуд беззащитной влаги.

      8

      С того разреши мне на этом свете
      сказать о ее, оболочки, смерти,
      о том, что случилось в тот вечер в Финском
      Заливе и стало на зависть сфинксам
      загадкой -- ибо челнок твой вовсе
      не затонул, но остался возле.

      9

      Вряд ли ты знала тогда об этом,
      лодка не может и быть предметом
      бденья души, у которой сразу
      масса забот, недоступных глазу,
      стоит ей только покинуть тело;
      вряд ли ты знала, едва ль хотела

      10

      мучить нас тайной, чья сложность либо
      усугубляет страданье (ибо
      повод к разлуке важней разлуки);
      либо она облегчает муки
      при детективном душевном складе;
      даже пускай ты старалась ради

      11

      этих последних, затем что все же
      их большинство, все равно похоже,
      что и для них, чьи глаза от плача
      ты пожелала сберечь, задача
      неразрешима; и блеск на перлах
      их многоточия -- слезы первых.

      12

      Чаек не спросишь, и тучи скрылись.
      Что бы смогли мы увидеть, силясь
      глянуть на все это птичьим взглядом?
      Как ты качалась на волнах рядом
      с лодкой, не внемля их резким крикам,
      лежа в столь малом и столь великом

      13

      от челнока расстояньи. Точно
      так и бывает во сне; но то, что
      ты не цеплялась, -- победа яви:
      ибо страдая во сне, мы вправе
      разом проснуться и с дрожью в теле
      впиться пальцами в край постели.

      14

      Чаек не спросишь, и нету толка
      в гомоне волн. Остаются только
      тучи -- но их разгоняет ветер.
      Ибо у смерти всегда свидетель --
      он же и жертва. И к этой новой
      роли двойной ты была готовой.

      15

      Впрочем и так, при любом разбросе
      складов душевных, в самом вопросе
      "Чем это было?" разгадки средство.
      Самоубийством? Разрывом сердца
      в слишком холодной воде залива?
      Жизнь позволяет поставить "либо".

      16

      Эта частица отнюдь не фора
      воображенью, но просто форма
      тождества двух вариантов, выбор
      между которыми -- если выпал --
      преображает недвижность чистых
      двух параллельных в поток волнистых.

      17

      Эта частица -- кошмар пророков --
      способ защиты от всех упреков
      в том, что я в саване хищно роюсь,
      в том, что я "плохо о мертвой" -- то есть
      самоубийство есть грех и вето;
      а я за тобой полагаю это.

      18

      Ибо, включая и этот случай,
      все ж ты была христианкой лучшей,
      нежели я. И, быть может, с точки
      зрения тюркских певцов, чьи строчки
      пела ты мне, и вообще Ислама,
      в этом нет ни греха, ни срама.

      19

      Толком не знаю. Но в каждой вере
      есть та черта, что по крайней мере
      объединяет е? с другими:
      то не запреты, а то, какими
      люди были внизу, при жизни,
      в полной серпов и крестов отчизне.

      20

      Так что ты можешь идти без страха:
      ризы Христа иль чалма Аллаха,
      соединенье газели с пловом
      или цветущие кущи -- словом,
      в два варианта Эдема двери
      настежь открыты, смотря по вере.

      21

      То есть одетый в любое платье
      Бог тебя примет в свое объятье,
      и не в любови тут дело Отчей:
      в том, что, нарушив довольно общий
      смутный завет, ты другой, подробный,
      твердо хранила: была ты доброй.

      22

      Это на счетах любых дороже:
      здесь на земле, да и в горних тоже.
      Время повсюду едино. Годы
      жизни повсюду важней, чем воды,
      рельсы, петля или вскрытие вены;
      все эти вещи почти мгновенны.

      23

      Так что твой грех, говоря по сути,
      равен -- относится к той минуте,
      когда ты глотнула последний воздух,
      в легких с которым лежать на водах
      так и осталась, качаясь мерно.
      А добродетель твоя, наверно,

      24

      эту минуту и ветра посвист
      перерастет, как уже твой возраст
      переросла, ибо день, когда я
      данные строки, почти рыдая,
      соединяю, уже превысил
      разность выбитых в камне чисел.

      25

      Черная лента цыганит с ветром.
      Странно тебя оставлять нам в этом
      месте, под грудой цветов, в могиле,
      здесь, где люди лежат, как жили:
      в вечной своей темноте, в границах;
      разница вся в тишине и птицах.

      26

      Странно теперь, когда ты в юдоли
      лучшей, чем наша, нам плакать. То ли
      вера слаба, то ли нервы слабы:
      жалость уместней Господней Славы
      в мире, где души живут лишь в теле.
      Плачу, как будто на самом деле

      27

      что-то остаться могло живое.
      Ибо, когда расстаются двое,
      то, перед тем как открыть ворота,
      каждый берет у другого что-то
      в память о том, как их век был прожит:
      тело -- незримость; душа, быть может,

      28

      зренье и слух. Оттого и плачу,
      что неглубоко надежду прячу,
      будто слышишь меня и видишь,
      но со словами ко мне не выйдешь:
      ибо душа, что набрала много,
      речь не взяла, чтоб не гневить Бога.

      29

      Плачу. Вернее, пишу, что слезы
      льются, что губы дрожат, что розы
      вянут, что запах лекарств и дерна
      резок. Писать о вещах, бесспорно,
      тебе до смерти известных, значит
      плакать за ту, что сама не плачет.

      30

      Разве ты знала о смерти больше
      нежели мы? Лишь о боли. Боль же
      учит не смерти, но жизни. Только
      то ты и знала, что сам я. Столько
      было о смерти тебе известно,
      сколько о браке узнать невеста

      31

      может -- не о любви: о браке.
      Не о накале страстей, о шлаке
      этих страстей, о холодном, колком
      шлаке -- короче, об этом долгом
      времени жизни, о зимах, летах.
      Так что сейчас, в этих черных лентах,

      32

      ты как невеста. Тебе, не знавшей
      брака при жизни, из жизни нашей
      прочь уходящей, покрытой дерном,
      смерть -- это брак, это свадьба в черном,
      это те узы, что год от года
      только прочнее, раз нет развода.

      33

      Слышишь, опять Персефоны голос?
      Тонкий в руках е? вьется волос
      жизни твоей, рассеч?нный Паркой.
      То Персефона по?т над прялкой
      песню о верности вечной мужу;
      только напев и плыв?т наружу.

      34

      Будем помнить тебя. Не будем
      помнить тебя. Потому что людям
      свойственна тяга к объектам зримым
      или к предметам настолько мнимым,
      что не под силу сердечным нетям.
      И, не являясь ни тем, ни этим,

      35

      ты остаешься мазком, наброском,
      именем, чуждым своим же т?зкам
      и не бросающим смертной тени
      даже на них. Что поделать с теми,
      тел у кого, чем им?н, намного
      больше? Но эти пока два слога --

      36

      Таня -- еще означают тело
      только твое, не пуская в дело
      анестезию рассудка, ими
      губы свои раздвигая, имя
      я подвергаю твое огласке
      в виде последней для тела ласки.

      37

      Имя твое расстается с горлом
      сдавленным. Пользуясь впредь глаголом,
      созданным смертью, чтоб мы пропажи
      не замечали, кто знает, даже
      сам я считать не начну едва ли,
      будто тебя "умерла" и звали.

      38

      Если сумею живым, здоровым
      столько же с этим прожить я словом
      лет, сколько ты прожила на свете,
      помни: в Две Тысячи Первом лете,
      с риском быть вписанным в святотатцы,
      стану просить, чтоб расширить святцы.

      39

      Так, не сумевши ступать по водам,
      с каждым начнешь становиться годом,
      туфельки следом на водах тая,
      все беспредметней; и -- сам когда я
      не дотянувши до этой даты,
      посуху двину туда, куда ты

      40

      первой ушла, в ту страну, где все мы
      души всего лишь, бесплотны, немы,
      то есть где все -- мудрецы, придурки, --
      все на одно мы лицо, как тюрки, --
      вряд ли сыщу тебя в тех покоях,
      встреча с тобой оправдание коих.

      41

      Может, и к лучшему. Что сказать бы
      смог бы тебе я? Про наши свадьбы,
      роды, разводы, поход сквозь трубы
      медные, пламень, чужие губы;
      то есть, с каким беспримерным рвеньем
      трудимся мы над твоим забвеньем.

      42

      Стоит ли? Вряд ли. Не стоит строчки.
      Как две прямых расстаются в точке,
      пересекаясь, простимся. Вряд ли
      свидимся вновь, будь то Рай ли, Ад ли.
      Два этих жизни посмертной вида
      лишь продолженье идей Эвклида.

      43

      Спи же. Ты лучше была, а это
      в случае смерти всегда примета,
      знак невозможности, как при жизни,
      с худшим свиданья. Затем что вниз не
      спустишься. Впрочем, долой ходули --
      до несвиданья в Раю, в Аду ли.

      1968


Случайное фото

Иосиф Бродский