Пьяцца Маттеи

      I

      Я пил из этого фонтана
      в ущелье Рима.
      Теперь, не замочив кафтана,
      канаю мимо.
      Моя подружка Микелина
      в порядке штрафа
      мне предпочла кормить павлина
      в именьи графа.

      II

      Граф, в сущности, совсем не мерзок:
      он сед и строен.
      Я был с ним по-российски дерзок,
      он был расстроен.
      Но что трагедия, измена
      для славянина,
      то ерунда для джентльмена
      и дворянина.

      III

      Граф выиграл, до клубнички лаком,
      в игре без правил.
      Он ставит Микелину раком,
      как прежде ставил.
      Я тоже, впрочем, не в накладе:
      и в Риме тоже
      теперь есть место крикнуть "Бляди!",
      вздохнуть "О Боже".

      IV

      Не смешивает пахарь с пашней
      плодов плачевных.
      Потери, точно скот домашний,
      блюдет кочевник.
      Чем был бы Рим иначе? гидом,
      толпой музея,
      автобусом, отелем, видом
      Терм, Колизея.

      V

      А так он - место грусти, выи,
      склоненной в баре,
      и двери, запертой на виа
      дельи Фунари.
      Сидишь, обдумывая строчку,
      и, пригорюнясь,
      глядишь в невидимую точку:
      почти что юность.

      VI

      Как возвышает это дело!
      Как в миг печали
      все забываешь: юбку, тело,
      где, как кончали.
      Пусть ты последняя рванина,
      пыль под забором,
      на джентльмена, дворянина
      кладешь с прибором.

      VII

      Нет, я вам доложу, утрата,
      завал, непруха
      из вас творят аристократа
      хотя бы духа.
      Забудем о дешевом графе!
      Заломим брови!
      Поддать мы в миг печали вправе
      хоть с принцем крови!

      VIII

      Зима. Звенит хрусталь фонтана.
      Цвет неба -- синий.
      Подсчитывает трамонтана
      иголки пиний.
      Что год от февраля отрезал,
      он дрожью роздал,
      и кутается в тогу цезарь
      (верней, апостол).

      IX

      В морозном воздухе, на редкость
      прозрачном, око,
      невольно наводясь на резкость,
      глядит далеко -
      на Север, где в чаду и в дыме
      кует червонцы
      Европа мрачная. Я - в Риме,
      где светит солнце!

      X

      Я, пасынок державы дикой
      с разбитой мордой,
      другой, не менее великой
      приемыш гордый, -
      я счастлив в этой колыбели
      Муз, Права, Граций,
      где Назо и Вергилий пели,
      вещал Гораций.

      XI

      Попробуем же отстраниться,
      взять век в кавычки.
      Быть может, и в мои страницы
      как в их таблички,
      кириллицею не побрезгав
      и без ущерба
      для зренья, главная из Резвых
      взглянет - Эвтерпа.

      XII

      Не в драчке, я считаю, счастье
      в чертоге царском,
      но в том, чтоб, обручив запястье
      с котлом швейцарским,
      остаток плоти терракоте
      подвергнуть, сини,
      исколотой Буонаротти
      и Борромини.

      XIII

      Спасибо, Парки, Провиденье,
      ты, друг-издатель,
      за перечисленные деньги.
      Сего податель
      векам грядущим в назиданье
      пьет чоколатта
      кон панна в центре мирозданья
      и циферблата!

      XIV

      С холма, где говорил октавой
      порой иною
      Тасс, созерцаю величавый
      вид. Предо мною -
      не купола, не черепица
      со Св. Отцами:
      то - мир вскормившая волчица
      спит вверх сосцами!

      XV

      И в логове ее я - дома!
      Мой рот оскален
      от радости: ему знакома
      судьба развалин.
      Огрызок цезаря, атлета,
      певца тем паче
      есть вариант автопортрета.
      Скажу иначе:

      XVI

      усталый раб - из той породы,
      что зрим все чаще -
      под занавес глотнул свободы.
      Она послаще
      любви, привязанности, веры
      (креста, овала),
      поскольку и до нашей эры
      существовала.

      XVII

      Ей свойственно, к тому ж, упрямство.
      Покуда Время
      не поглупеет как Пространство
      (что вряд ли), семя
      свободы в злом чертополохе,
      в любом пейзаже
      даст из удушливой эпохи
      побег. И даже

      XVIII

      сорвись все звезды с небосвода,
      исчезни местность,
      все ж не оставлена свобода,
      чья дочь - словесность.
      Она, пока есть в горле влага,
      не без приюта.
      Скрипи, перо. Черней, бумага.
      Лети, минута.

      февраль 1981