Шорох акации

      Летом столицы пустеют. Субботы и отпуска
      уводят людей из города. По вечерам -- тоска.
      В любую из них спокойно можно ввести войска.
      И только набравши номер одной из твоих подруг,
      не уехавшей до сих пор на юг,
      насторожишься, услышав хохот и волапюк,

      и молча положишь трубку: город захвачен; строй
      переменился: все чаще на светофорах -- "Стой".
      Приобретая газету, ее начинаешь с той
      колонки, где "что в театрах" рассыпало свой петит.
      Ибсен тяжеловесен, А. П. Чехов претит.
      Лучше пойти пройтись, нагулять аппетит.

      Солнце всегда садится за телебашней. Там
      и находится Запад, где выручают дам,
      стреляют из револьвера и говорят "не дам",
      если попросишь денег. Там поет "ла-ди-да",
      трепеща в черных пальцах, серебряная дуда.
      Бар есть окно, прорубленное туда.

      Вереница бутылок выглядит как Нью-Йорк.
      Это одно способно привести вас в восторг.
      Единственное, что выдает Восток,
      это -- клинопись мыслей: любая из них -- тупик,
      да на банкнотах не то Магомет, не то его горный пик,
      да шелестящее на ухо жаркое "ду-ю-спик".

      И когда ты потом петляешь, это -- прием котла,
      новые Канны, где, обдавая запахами нутра,
      в ванной комнате, в четыре часа утра,
      из овала над раковиной, в которой бурлит моча,
      на тебя таращится, сжав рукоять меча,
      Завоеватель, старающийся выговорить "ча-ча-ча".

      1977