Сан-Пьетро

      I

      Третью неделю туман не слезает с белой
      колокольни коричневого, захолустного городка,
      затерявшегося в глухонемом углу
      Северной Адриатики. Электричество
      продолжает в полдень гореть в таверне.
      Плитняк мостовой отливает желтой
      жареной рыбой. Оцепеневшие автомобили
      пропадают из виду, не заводя мотора.
      И вывеску не дочитать до конца. Уже
      не терракота и охра впитывают в себя
      сырость, но сырость впитывает охру и терракоту.

      Тень, насыщающаяся от света,
      радуется при виде снимаемого с гвоздя
      пальто совершенно по-христиански. Ставни
      широко растопырены, точно крылья
      погрузившихся с головой в чужие
      неурядицы ангелов. Там и сям
      слезающая струпьями штукатурка
      обнажает красную, воспаленную кладку,
      и третью неделю сохнущие исподники
      настолько привыкли к дневному свету
      и к своей веревке, что человек
      если выходит на улицу, то выходит
      в пиджаке на голое тело, в туфлях на босу ногу.

      В два часа пополудни силуэт почтальона
      приобретает в подъезде резкие очертанья,
      чтоб, мгновенье спустя, снова сделаться силуэтом.
      Удары колокола в тумане
      повторяют эту же процедуру.
      В итоге невольно оглядываешься через плечо
      самому себе вслед, как иной прохожий,
      стремясь рассмотреть получше щиколотки прошелестевшей
      мимо красавицы, но -- ничего не видишь,
      кроме хлопьев тумана. Безветрие, тишина.
      Направленье потеряно. За поворотом
      фонари обрываются, как белое многоточье,
      за которым следует только запах
      водорослей и очертанья пирса.
      Безветрие; и тишина как ржанье
      никогда не сбивающейся с пути
      чугунной кобылы Виктора-Эммануила.

      II

      Зимой обычно смеркается слишком рано;
      где-то вовне, снаружи, над головою.
      Туго спеленутые клочковатой
      марлей стрелки на городских часах
      отстают от меркнувшего вдалеке
      рассеянного дневного света.
      За сигаретами вышедший постоялец
      возвращается через десять минут к себе
      по пробуравленному в тумане
      его же туловищем туннелю.
      Ровный гул невидимого аэроплана
      напоминает жужжание пылесоса
      в дальнем конце гостиничного коридора
      и поглощает, стихая, свет.
      "Неббия"1, -- произносит, зевая, диктор,
      и глаза на секунду слипаются, наподобье
      раковины, когда проплывает рыба
      (зрачок погружается ненадолго
      в свои перламутровые потемки);
      и подворотня с лампочкой выглядит, как ребенок,
      поглощенный чтением под одеялом;
      одеяло все в складках, как тога Евангелиста
      в нише. Настоящее, наше время
      со стуком отскакивает от бурого кирпича
      базилики, точно белый
      кожаный мяч, вколачиваемый в нее
      школьниками после школы.

      Щербатые, но не мыслящие себя
      в профиль, обшарпанные фасады.
      Только голые икры кривых балясин
      одушевляют наглухо запертые балконы,
      где вот уже двести лет никто
      не появляется: ни наследница, ни кормилица.
      Облюбованные брачующимися и просто
      скучающими чудищами карнизы.
      Колоннада, оплывшая как стеарин.
      И слепое, агатовое великолепье
      непроницаемого стекла,
      за которым скрываются кушетка и пианино:
      старые, но именно светом дня
      оберегаемые успешно тайны.

      В холодное время года нормальный звук
      предпочитает тепло гортани капризам эха.
      Рыба безмолствует; в недрах материка
      распевает горлинка. Но ни той, ни другой не слышно.
      Повисший над пресным каналом мост
      удерживает расплывчатый противоположный берег
      от попытки совсем отделиться и выйти в море.
      Так, дохнув на стекло, выводят инициалы
      тех, с чьим отсутствием не смириться;
      и подтек превращает заветный вензель
      в хвост морского конька. Вбирай же красной
      губкою легких плотный молочный пар,
      выдыхаемый всплывшею Амфитритой
      и ее нереидами! Протяни
      руку -- и кончики пальцев коснутся торса,
      покрытого пузырьками
      и пахнущего, как в детстве, йодом.

      III

      Выстиранная, выглаженная простыня
      залива шуршит оборками, и бесцветный
      воздух на миг сгущается в голубя или в чайку,
      но тотчас растворяется. Вытащенные из воды
      лодки, баркасы, го'ндолы, плоскодонки,
      как непарная обувь, разбросаны на песке,
      поскрипывающим под подошвой. Помни:
      любое движенье, по сути, есть
      перенесение тяжести тела в другое место.
      Помни, что прошлому не уложиться
      без остатка в памяти, что ему
      необходимо будущее. Твердо помни:
      только вода, и она одна,
      всегда и везде остается верной
      себе -- нечувствительной к метаморфозам, плоской,
      находящейся там, где сухой земли
      больше нет. И патетика жизни с ее началом,
      серединой, редеющим календарем, концом
      и т. д. стушевывается в виду
      вечной, мелкой, бесцветной ряби.

      Жесткая, мертвая проволока виноградной
      лозы мелко вздрагивает от собственного напряженья.
      Деревья в черном саду ничем
      не отличаются от ограды, выглядящей
      как человек, которому больше не в чем
      и -- главное -- некому признаваться.
      Смеркается; безветрие, тишина.
      Хруст ракушечника, шорох раздавленного гнилого
      тростника. Пинаемая носком
      жестянка взлетает в воздух и пропадает
      из виду. Даже спустя минуту
      не расслышать звука ее паденья
      в мокрый песок. Ни, тем более, всплеска.

      1977

      1 Nebbia (итал.) -- туман (прим. в СИБ)