Стихи о зимней кампании 1980-го года

      "В полдневный зной в долине Дагестана..."
      М. Ю. Лермонтов

      I

      Скорость пули при низкой температуре
      сильно зависит от свойств мишени,
      от стремленья согреться в мускулатуре
      торса, в сложных переплетеньях шеи.
      Камни лежат, как второе войско.
      Тень вжимается в суглинок поневоле.
      Небо -- как осыпающаяся известка.
      Самолет растворяется в нем наподобье моли.
      И пружиной из вспоротого матраса
      поднимается взрыв. Брызгающая воронкой,
      как сбежавшая пенка, кровь, не успев впитаться
      в грунт, покрывается твердой пленкой.

      II

      Север, пастух и сеятель, гонит стадо
      к морю, на Юг, распространяя холод.
      Ясный морозный полдень в долине Чучмекистана.
      Механический слон, задирая хобот
      в ужасе перед черной мышью
      мины в снегу, изрыгает к горлу
      подступивший комок, одержимый мыслью,
      как Магомет, сдвинуть с места гору.
      Снег лежит на вершинах; небесная кладовая
      отпускает им в полдень сухой избыток.
      Горы не двигаются, передавая
      свою неподвижность телам убитых.

      III

      Заунывное пение славянина
      вечером в Азии. Мерзнущая, сырая
      человеческая свинина
      лежит на полу караван-сарая.
      Тлеет кизяк, ноги окоченели;
      пахнет тряпьем, позабытой баней.
      Сны одинаковы, как шинели.
      Больше патронов, нежели воспоминаний,
      и во рту от многих "ура" осадок.
      Слава тем, кто, не поднимая взора,
      шли в абортарий в шестидесятых,
      спасая отечество от позора!

      IV

      В чем содержанье жужжанья трутня?
      В чем -- летательного аппарата?
      Жить становится так же трудно,
      как строить домик из винограда
      или -- карточные ансамбли.
      Все неустойчиво (раз -- и сдуло):
      семьи, частные мысли, сакли.
      Над развалинами аула
      ночь. Ходя под себя мазутом,
      стынет железо. Луна от страха
      потонуть в сапоге разутом
      прячется в тучи, точно в чалму Аллаха.

      V

      Праздный, никем не вдыхаемый больше воздух.
      Ввезенная, сваленная как попало
      тишина. Растущая, как опара,
      пустота. Существуй на звездах
      жизнь, раздались бы аплодисменты,
      к рампе бы выбежал артиллерист, мигая.
      Убийство -- наивная форма смерти,
      тавтология, ария попугая,
      дело рук, как правило, цепкой бровью
      муху жизни ловящей в своих прицелах
      молодежи, знакомой с кровью
      понаслышке или по ломке целок.

      VI

      Натяни одеяло, вырой в трухе матраса
      ямку, заляг и слушай "уу" сирены.
      Новое оледененье -- оледененье рабства
      наползает на глобус. Его морены
      подминают державы, воспоминанья, блузки.
      Бормоча, выкатывая орбиты,
      мы превращаемся в будущие моллюски,
      бо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.
      Дует из коридора, скважин, квадратных окон.
      Поверни выключатель, свернись в калачик.
      Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.
      Утром уже не встать с карачек.

      VII

      В стратосфере, всеми забыта, сучка
      лает, глядя в иллюминатор.
      "Шарик! Шарик! Прием. Я -- Жучка".
      Шарик внизу, и на нем экватор.
      Как ошейник. Склоны, поля, овраги
      повторяют своей белизною скулы.
      Краска стыда вся ушла на флаги.
      И в занесенной подклети куры
      тоже, вздрагивая от побудки,
      кладут непорочного цвета яйца.
      Если что-то чернеет, то только буквы.
      Как следы уцелевшего чудом зайца.

      1980