Томасу Транстремеру

      Вот я и снова под этим бесцветным небом,
      заваленным перистым, рыхлым, единым хлебом
      души. Немного накрапывает. Мышь-полевка
      приветствует меня свистом. Прошло полвека.

      Барвинок и валун, заросший густой щетиной
      мха, не сдвинулись с места. И пахнет тиной
      блеклый, в простую полоску, отрез Гомеров,
      которому некуда деться из-за своих размеров.

      Первым это заметили, скорее всего, деревья,
      чья неподвижность тоже следствие недоверья
      к птицам с их мельтешеньем и отражает строгость
      взгляда на многорукость - если не одноногость.

      В здешнем бесстрастном, ровном, потустороннем свете
      разница между рыбой, идущей в сети,
      и мокнущей под дождем статуей алконавта
      заметна только привыкшим к идее деленья на два.

      И более двоеточье, чем частное от деленья
      голоса на бессрочье, исчадье оледененья,
      я припадаю к родной, ржавой, гранитной массе
      серой каплей зрачка, вернувшейся восвояси.

      1993