"Снаружи темнеет, верней - синеет..."

      Снаружи темнеет, верней - синеет, точней - чернеет.
      Деревья в окне отменяет, диван комнеет.
      Я выдохся за день, лампу включать не стану
      и с мебелью в комнате вместе в потемки кану.
      Пора признать за собой поверхность и, с ней, наклонность
      к поверхности, оставить претензии на одушевленность;
      хрустнуть суставами, вспомнить кору, коренья и,
      смахнув с себя пыль, представить процесс горенья.
      Вор, скрипя половицей, шаря вокруг как Шива,
      охнет, наткнувшись на нечто твердое, от ушиба.
      Но как защита от кражи, тем более - разговора,
      это лучше щеколды и крика "держите вора".

      Темнеет, точней - чернеет, вернее - деревенеет,
      переходя ту черту, за которой лицо дурнеет,
      и на его развалинах, вприсядку и как попало,
      неузнаваемость правит подобье бала.
      В конце концов, темнота суть число волокон,
      перестающих считаться с существованьем окон,
      неспособных представить, насколько вещь окрепла
      или ослепла от перспективы пепла
      и в итоге - темнеет, верней - ровнеет, точней - длиннеет.
      Незрячесть крепчает, зерно крупнеет;
      ваш зрачок расширяется, и, как бы в ответ на это,
      в мозгу вовсю разгорается лампочка анти-света.

      Так пропадают из виду; но настоящий финиш
      не там, где кушетку вплотную к стене придвинешь,
      но в ее многоногости за полночь, крупным планом
      разрывающей ленточку с надписью "Геркуланум".

      1993